Вечная Память ветеранам Великой Отечественной войны

Ульяновск.1941-45.RU

* Первая страница * Документы * Статьи * Памятная Книга «Солдаты Победы», г. Ульяновск * Том 1

 

Летопись
Военачальники
Герои-ульяновцы
Участники
Советы ветеранов
Фотографии
Информация
Книги
Конференции

 

Ульяновская Книга Памяти
«Памятная Книга “Солдаты Победы”» - вечный памятник Великой Отечественной войне

> C высоты 80 лет

Фрагмент из книги Ж. Трофимова «С высоты 80 лет», ГУК «Областная научная библиотека им. В.И. Ленина», 2004 г. стр. 3–6, 35–54.

Ж.А. Трофимов — кандидат исторических наук, полковник в отставке — известный автор 35 книг о В.И. Ленине и семье Ульяновых, Симбирске XVII-XIX веков, Д.И. и Д.Д. Минаевых, Н.М. Языкове, А.С. Пушкине, Д.В. Давыдове, Д.П. Ознобишине, В.Н. Андрееве-Бурлаке, Н.Н. Благове, многих других замечательных деятелях, а также о памятнике Н.М. Карамзине и Карамзинской общественной библиотеке. В автобиблиографической книге «С высоты 80 лет» вспоминает основные вехи своего жизненного пути, участия в Великой Отечественной войне, преподавательской работе в военно-учебных заведениях Ульяновска, Москвы, Ленинграда, Пензы. Значительное место в книге занимает рассказ об исторических и литературных поисках и находках, о сотрудничестве с коллегами краеведами других городов.

Книга адресована всем, кто интересуется историей СССР и нашего края.

Великая Отечественная война 1941-1945 годов

Воскресенье 22 июня 1941 года выдалось солнечным и теплым. Но, чувствуя слабость после очередного приступа тропической малярии, я воздержался от вылазки на купанье в деревенском пруду и с утра обосновался в красном уголке, чтобы поиграть на бильярде, почитать и послушать радио. Здесь-то в полдень я услышал из репродуктора ошеломляющее заявление председателя Совета Народных Комиссаров Вячеслава Михайловича Молотова о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. В связи с этой агрессией Указом Президиума Верховного Совета СССР объявлялась мобилизация военнообязанных 1905-1918 годов рождения (за исключением населения Средней Азии, Забайкалья и Дальнего Востока), вводилось военное положение в европейской части страны. Таким образом, ни мой отец, который был 1900 года рождения, ни я не подлежали призыву в Вооруженные Силы. Тем не менее, родители, не забывшие еще бедствий мировой и гражданской войн, с тревогой ожидали дальнейшего хода событий.

На лихачёвском хлебном элеваторе прошел митинг, на котором выступавшие, гневно заклеймив фашистских агрессоров, выражали решимость сделать все для скорейшей победы над ненавистным врагом. А 3 июля наконец-то мы услышали выступление по радио Иосифа Виссарионовича Сталина. Оказалось, что, несмотря на героическое сопротивление Красной Армии и большие потери, гитлеровским войскам удалось захватить Литву, часть Латвии, западные области Белоруссии и Украины.

Слова Сталина о том, что теперь дело идет о жизни и смерти Советского государства, а, следовательно, долг каждого патриота перестроить «всю свою работу на новый, военный лад, не знающий пощады врагу!», побудили меня к неординарным шагам. Чуть ли не на следующее утро, положив в карман брюк удостоверение нештатного инструктора Всесоюзного общества «Осовиахим» (которого был удостоен еще в г. Мирзачуле), я отправился пешком в райцентр — село Алексеевку, в военкомат, где заявил дежурному о своей готовности выполнить любое задание. У дежурного и без меня было немало хлопот, но когда он уяснил, что я живу на территории такого важного объекта как хлебный элеватор на железнодорожной станции Лихачёво, он назначил меня руководителем военной подготовки личного состава — начальником штаба обороны элеватора.

И уже с середины июля я регулярно проводил занятия с рабочими и служащими (около 200 человек): учил стрельбе из винтовки, метанию гранат, пользованию противогазом (в том числе и при повреждении трубки или маски), оказанию первой помощи при поражении боевыми отравляющими веществами, ранениях, ожогах.

Мною были созданы боевые и пожарные расчеты, санитарная дружина. По моим чертежам рылись вокруг элеватора окопы, «щели», а в углу двора — бомбоубежище (с перекрытием из железнодорожных рельсов, бревен и укладкой сверху дерна). С башни элеватора в ночное время дежурные наблюдали за окрестной местностью — для выявления «сигнальщиков», то есть предателей или диверсантов, которые могли с помощью фонариков подавать знаки пролетающим немецким разведчикам или бомбардировщикам. Несколько раз мы участвовали в облавах на таких «сигнальщиков», вели стрельбу из винтовок по низко летящим самолетам врага, но, увы, безуспешно…

В августе-сентябре 1941-го мне довелось сопровождать вагоны зерна от Лихачёва до станции Мерефа и Харькова, расположенных севернее. Навстречу нескончаемым потоком шли составы с эвакуировавшимся промышленным оборудованием, беженцами из западных районов СССР, санитарные поезда с большими красными крестами в белых кругах на вагонах. Время от времени нас обгоняли воинские эшелоны с закрытыми брезентом танками, зачехленными орудиями и автомобилями, другой техникой. В Харькове по нескольку раз в день объявлялась воздушная тревога, но большинство людей оставались на улицах и в бомбоубежища не спускались. Самолетов врага не было видно, ибо они летали на больших высотах и снаряды скорострельных зенитных пушек, не поразив цели, разрывались в небе; харьковчане опасались града падающих осколков зенитных снарядов больше, чем бомбежек…

В начале сентября мой отец, Александр Васильевич Трофимов, тщательно следивший за сообщениями Совинформбюро, пришел к окончательному выводу о том, что негоже ему, 41-летнему мужчине, хотя и со слабым зрением, оставаться дома, и он добился того, что райвоенкомат прислал ему повестку о призыве на действительную службу. С женой, Марией Марковной, и младшими сыновьями — шестилетним Левой и одиннадцатимесячным Володей — он простился дома. Я один провожал его до Алексеевки. Шли пешком, в дождливую погоду. Там, на сборном пункте райвоенкомата мы обменялись верхней одеждой: отец отдал мне полушубок, сшитый еще в Туапсе из шкуры им убитого медведя, а себе взял мое суконное полупальто.

Перед расставанием он взял с меня честное слово, что в самое ближайшее время я отвезу маму с братишками в Ташкент. Военкомат меня не задерживал и числа 17 сентября, когда харьковщина уже считалась прифронтовой областью, мы с мамой упаковали два чемодана с одеждой и бельем и, оставив все небогатые пожитки, включая мебель, посуду и т.п., двинулись на железнодорожную станцию Лихачёво.

С помощью двух рабочих элеватора, которым мы передали свою двухкомнатную квартиру, удалось втиснуться в тамбур набитого беженцами поезда, следовавшего до Лозовой.

Эту крупную узловую станцию немцы бомбили давно и с ожесточением, но, к счастью, вокзал им так и не удалось разрушить. В эвакопункте Лозовой мы находились около трех суток и каждую ночь были свидетелями того, как «Юнкерсы» (бомбардировщики) в сопровождении истребителей «Мессершмиттов» или «Хенкелей», несмотря на огонь зениток, все-таки сбрасывали на депо и стоявшие на путях составы свой смертоносный груз.

Числа 20 сентября нам выделили места в пульмановском товарном вагоне («теплушке») эшелона с эвакуированными гражданами, и из Лозовой мы двинулись на восток, в сторону Донбасса. В памяти остались станции, где эшелон попадал под бомбежки (Славянск, Краматорск, Константиновка, Дебальцево). Были два или три случая, когда в связи с разрушениями железнодорожных путей наш поезд направ ляли, то на север, то на юг, а потом мы снова оказывались в уже знакомом Дебальцево…

На двухъярусных деревянных нарах нашего пульмана располагались более десятка семей (женщины, дети, старики), главным образом из Западной Белоруссии, и некоторые из них не имели даже сменной пары белья. А ночами было уже прохладно и приходилось топить «буржуйку» (железную печурку, труба от которой проходила через потолок вагона).

На всех крупных станциях, хотя бы раз в день, мы, подростки, во главе со старшим вагона бежали в эвакопункт или к военному коменданту, где получали талоны на горячий обед или сухой паек. На некоторых небольших станциях или разъездах нам удавалось купить в магазинах консервы или сладости, причем без карточек и еще по довоенным ценам. Так как поезда следовали без расписания, по команде коменданта, то и я раза два отставал от своего эшелона и догонял его (на следующей большой станции) другим эшелоном. Где-то на 30-й день нашего странствования отстала от эшелона мама, и я двое суток нянчил, с помощью соседок по теплушке, грудного брата Вову. Возле Куйбышева она все-таки нашла нас. Помню, с какой болью она говорила об этих днях: ведь можно было нагнать только воинским составом, а ее долго военные не соглашались подвезти — не положено…

После Куйбышева наш эшелон за четыре дня добрался до станции Чиили (там я учился в 1936 году в 5 классе), затем миновали памятный для нашей семьи райцентр Яны-Курган и примерно на 35-й день после отъезда из Лихачёва паровоз доставил нас в столицу Узбекистана. После короткой остановки у родных мы отправились в город Мирзачуль Ташкент ской области. Со времени нашего переезда отсюда на Харьковщину прошло всего лишь полгода, а как резко все изменилось. Во-первых, с нами теперь не было отца, а во-вторых, мы лишились всего имущества и казенного жилья.

Беженцев в Мирзачуле и его окрестностях оказалось очень много, и мы были рады, что старые знакомые уступили нам нежилую переднюю комнату с земляным полом и окошком во двор. Кто-то пожертвовал топчан, матрацы, подушки, одеяла, посуду и кухонную утварь. На выдававшееся государственное пособие (50 рублей в месяц на ребенка) можно было выкупить полагавшиеся по карточкам хлеб и набор продуктов (сахар, жиры и крупы). Поэтому мама сразу же пошла работать (в стрелковом тире). Я иногда подменял ее и вволю стрелял из «воздушного» ружья по мишеням. При первой же возможности я тоже поступил на вечернюю работу (днем посещал, хотя и нерегулярно, уроки в 10-м классе) — заведующим клубом районной детской технической станции. Там работали драматический кружок, библиотека, устраивались танцы. Нередко бывали дни когда шестилетний Лева и годовалый Вовчик находились часами дома без присмотра взрослых.

А продукты на рынке дорожали с каждой неделей: за килограмм хлеба, риса или мяса надо было отдать около ста рублей. И это в то время, когда зарплата мамы состояла из 350, а моя — 250 рублей. В довершение тягот зимы 1942-го сказалась необычно холодная погода: не хватало денег на покупку топлива.

Для того чтобы улучшить сложившуюся обстановку, я расстался со школой и поступил работать помощником машиниста холодильной установки нагородской молочный завод. Зарплата здесь была мизерной (200 рублей в месяц), но теперь карточку я получал рабочую и хлеба мне полагалось не 300, а 600 грамм в день. Главное же заключалось в том, что на заводе все работники получали по твердым государственным ценам до двух литров обрата (сепарированного молока), а иногда и полкило брынзы или обезжиренного творога. Продукты эти являлись важным подспорьем в питании, особенно годовалого братишки.

Нас, рабочих холодильного отделения (мастера-машиниста и моего сверстника Владимира Кошутского), иногда подкармливал мастер из молочного цеха творогом, молоком или брынзой и не зря, ибо работа у нас была нелегкая: вручную мы изготавливали болты и гайки, которые должны были выдержать высокое давление в компрессорной установке.

Самым радостным днем после воинского парада на Красной площади, посвященного 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, стало 12 ноября, когда мама получила первое письмо-треугольник от главы нашей семьи — Александра Васильевича. Из этого и последующих трех писем я узнал, что отец и его товарищи пешим порядком прошли до саратовского Поволжья, где их определили в какую-то часть. А в конце 1941 года все многонациональное население Мирзачуля (русские, узбеки, корейцы, евреи и немцы) ликовали по поводу разгрома немецко-фашистских войск под Москвой. Слова приказа Народного Комиссара Обороны И. Сталина от 23 февраля 1942 года о том, что теперь судьба войны будет решаться такими постоянно действующими факторами, как «прочность тыла, моральный дух армии, количество и качество дивизий, вооружение армии, организаторские способности начальствующего состава армии», разделялись мной полностью.

В апреле 1942-го пришло пятое солдатское письмо-треугольник отца с сообщением, что едет на фронт, «на Смоленское направление». А в начале июня райвоенкомат удовлетворил мою просьбу и направил на учебу в авиаучилище, находившееся в Коканде. По прибытии в этот древний узбекский город стало известно, что Харьковское военное авиационное училище связи (ХВАУС) готовит не летчиков, а начальников связи авиаэскадрилий, командиров радио и проводных средств связи. Наше (новичков) самолюбие успокоилось, когда увидели в числе абитуриентов солдат и сержантов с боевыми медалями и даже несколько штурманов с кубиками в петлицах, которых обязали переучиваться на связистов.

После собеседования приемная комиссия определила меня и моего товарища В. Кошутского в радиобатальон, а других земляков — в батальон проводной связи. Был в ХВАУСе и женский батальон, откуда через несколько месяцев учебы выпускали телеграфисток и телефонисток в звании сержантов.

Каждый батальон размещался отдельно, в зданиях, ранее принадлежавших банку и другим учреждениям. В нашей 9-ой роте было три взвода, в каждом из которых было по два учебных отделения (из 25 человек). Мое отделение занимало высокую комнату с двумя окнами, в которой мы спали на двух- и трехъярусных койках (в другом отделении были и четырехъярусные).

Обмундирование наше состояло из хлопчатобумажных гимнастерки с голубыми петлицами с позолоченной окантовкой и галифе. Ботинки выдали анг лийские (довольно приличные по фасону, но некачественные), а обмотки — русские, их хлопчатобумажной ткани. А шинели оказались совсем необычными — из зеленого цвета утолщенной байки. С наступлением зимы нам выдали шерстяную офицерскую одежду, с кантами различных родов войск. Говорили, что это обмундирование раньше принадлежало погибшим.

Все учебные дни были весьма напряженными. Подъем в 6 утра, затем 30-минутная физическая зарядка, которая состояла в беге, гимнастике, подтягивании на перекладине, упражнениях на брусьях, на коне, прыжках в высоту и длину.

После заправки постелей, бритья, умывания следовала 20-минутная тренировка по приему на слух «морзянки» — цифровых текстов, передаваемых по репродуктору. Затем завтрак в столовой, куда мы следовали четким строевым шагом с задорной песней. По возвращении в казарму — короткий перекур (я тоже начал курить самодельную махорку, которую мы выменивали на сахар или мыло). Затем — торжественный развод, который принимали командир и комиссар батальона, и к 9 часам каждая учебная группа, согласно расписанию (оно висело на доске у поста дежурного по роте), должна была находиться в установленном месте.

Учебная нагрузка была максимально большой: каждый день по 12 часов обязательных занятий — четыре двухчасовых пары, проводимых офицерами-преподавателями, и две пары — самоподготовка. Добрую половину выходных дней мы трудились на суперфосфатном заводе, таская на спине мешки с селитрой. Время от времени начальство устраивало строевые смотры, спортивные состязания, конкурсыкурсантской песни. Часть выходных была занята несением нарядов, участию в патрулировании города, а то и в облавах на дезертиров.

Увольнения в город для курсантов во время войны не производились. Даже в клуб на просмотр кинофильма или концерта нас водили строем. Восторженные впечатления оставил концерт джаз-оркестра под управлением знаменитого Исаака Осиповича Дунаевского.

Навсегда запомнились нам банные дни. От казармы до гарнизонной бани, находившейся в «старом» городе, мы шли все пять километров строевым шагом с песнями либо бежали половину пути, так как на все это по расписанию отводилось четыре часа учебного времени. Утешало нас в этот день то, что мы могли купить у «гражданских» людей урюк, кишмиш, яблоки. Но финансовые возможности наши были весьма скромными: курсантское денежное довольствие равнялось сорока рублям, из которых половину мы жертвовали на восстановление освобожденных от фашистских захватчиков городов и сел.

Самым близким моим товарищем по учебному отделению стал москвич Сергей Цюрупа (племянник известного наркома продовольствия в правительстве В.И. Ленина) — скромный, очень начитанный юноша, но, как и я, небогатый здоровьем. В первые полгода нас выматывали занятия по строевой и физической подготовке, особенно в 40-градусную жару. Самым трудным испытанием было преодоление штурмовой полосы, которую училище оборудовало на бывшем городском стадионе. Нормы штурма были очень жесткие, и далеко не каждый курсант успевал за установленное время преодолеть высокий и гладкий дощатый забор, пройти по бревну над ямой с водой, проползти без замечаний под рядами колючей проволоки, отбить штыком выпад «противника», нанести точный штыковой удар в чучело, пробежать с полной выкладкой (шинельной скаткой, противогазом, саперной лопатой и карабином со штыком) стометровку и изготовиться к стрельбе на огневом рубеже.

А сколько раз мы по два часа сряду отрабатывали под палящим солнцем одиночную подготовку, а затем «сколачивание» по отделениям, взводам, ротам и батальонам. Но усилия наших командиров не пропали даром: за короткий срок им удалось сделать нам и «фигуру», и научить строевому шагу, и ружейным приемам, а затем и совершать маршброски на 15, 25 и 50 километров со всей амуницией. Памятуя суворовский афоризм «тяжело в ученьи — легко в бою», мы безропотно выдерживали «химдни» (нахождение в противогазах на занятиях) и «химночи» (сон в противогазах).

Немалые трудности были у меня и Цюрупы с физподготовкой. Бегал я лучше многих других. Сносно перепрыгивал через «коней», но на турнике и брусьях работал неважно. Вместе с Цюрупой и другими «слабаками» время от времени доводилось под руководством лейтенанта А.Н. Якубенко тренироваться поздним вечером, когда от усталости и так подкашивались ноги. Впрочем, мы и сами выкраивали время для отрабатывания упражнений на брусьях, кольцах, конях, турнике, лазания по канату. И с каким удовлетворением мы узнавали, что командир взвода проставлял в классном журнале напротив наших фамилий заветную «удочку» по физподготовке.

По всем другим предметам мы с Цюрупой успевали на «хорошо» и «отлично». Я неплохо стал разби раться в электро- и радиотехнике, лучше многих других передавал на ключе «морзянкой» и принимал на слух, назубок знал код и все изучаемые радиостанции (РБ, 5-АК, II-AK, РСБ нескольких модификаций, американские В-100, СЦР-299 и 399), разбирался в телефонно-телеграфной аппаратуре и прокладке полевых линий, двигателях внутреннего сгорания (Л-3, Л-6), аккумуляторах. Организация связи, общая тактика и тактика ВВС, история ВКП(б), стрелковая подготовка и другие предметы также давались без особого труда.

Кормили нас в условиях военного времени, можно сказать, отлично: 900 г. хлеба, сливочное масло (по 20 г. на завтрак и ужин), сахар (25 г.), мясо, рыба. Рис, макароны и гречку видели редко, но каши и супы из перловки, пшена, манки и овсянки — часто. Особенно были сыты в те дни, когда находились в наряде по столовой. А такое случалось почти каждый месяц.

Наши офицеры питались в военторговской столовой по печально-знаменитой третьей норме. Они — и мы это знали — ходили полуголодными. Вначале командир роты л-т Георгий Сургуладзе (в 60-х годах я встречался с ним, когда он был полковником) и командиры взводов стеснялись, а потом более смело принимали приглашение старшины или помстаршины (старика Хенкина) «снять пробу».

Кстати, о нашем командовании. Начальника училища полковника Павлова мы видели редко: на митингах и общеучилищных построениях. За глаза все его звали «батей» и гордились, что он выглядел по-генеральски. Среди курсантов ходил рассказ о его поездке в целях стажировки на фронт. Когда он, с солидной бородой, вошел в плащ-палатке на какой-то командный пункт, то, говорят, даже генералы поднялись, полагая, что пожаловало очень высокое начальство.

Довольно часто мы видели и больше побаивались заместителя начальника училища по строевой части полковника Тележкина. Молва передавала, что он — бывший офицер царской армии. Не знаю, насколько это правда. Но этот невысокого роста сухопарый офицер ходил всегда артистически подтянутым, чем-то напоминая балерину. Он руководил всеми смотрами, тренировками к параду, поднимал нас по тревоге, разбирал наиболее важные происшествия и проступки. А, в общем-то, о нем осталось впечатление как о строгом, но справедливом начальнике, который немало потрудился над тем, чтобы мы стали настоящими кадровыми командирами. Фамилию комиссара училища не запомнил. В памяти остался, и то расплывчато, его общий облик: похож на Ворошилова. Видел несколько раз его на митингах и смотрах. Командир батальона Незванов ходил сначала с двумя шпалами в петлицах, а потом получил погоны капитана. В роте бывал, но мы его не очень-то боялись: грамотный, спокойный и справедливый, он зря не наказывал.

Колоритной фигурой был командир роты Сургуладзе. Вначале он имел звание лейтенанта, а потом ему дали третий кубик. Одевался щеголевато: гимнастерка, галифе — подогнаны портным, хромовые сапоги — сшиты на заказ и всегда блестели. Лицо типичного грузина: крупный с горбинкой нос, аккуратно подстриженные усы. Говор довольно правильный, но с сильным акцентом, который сразу выдавал его национальность. Строевую и физическую подготовки знал превосходно и делал все, чтобы наша 9-я рота занимала лучшее место в училище. И с этой задачей он справлялся. Его боялись, но, в общем, гордилисьтем, что служили под его началом. Суточный наряд ждал его появления утром с тревожным чувством. Сургуладзе сразу заметит непорядок, определит степень чистоты полов. Если обнаруживалась на его носовом платке «пиль», то дежурный получал нагоняй, а дневальные снова брались за ведра и тряпки. В конце нашей учебы в училище Сургуладзе стал доступнее и мог дружески беседовать с хорошо успевающим курсантом.

Олицетворением честности и справедливости, отличным знатоком военного дела был командир взвода Александр Николаевич Якубенко. Высокий, стройный, всегда опрятно одетый, он был лучшим строевиком училища. Мы уважали его, но, зная, что за каждый проступок или упущение по службе последует наказание по всей строгости, побаивались попасть ему под горячую руку.

Программа нашего обучения в училище была рассчитана на 10 месяцев, но приказом главкома ВВС нас оставили еще на 10 месяцев — для овладения новой радиотехникой. Многие из нас возмущались, писали рапорта с просьбой о направлении в действующую армию, хотя бы даже сержантами. Но после того, как несколько курсантов, особо рьяно добивавшихся отправления на фронт, чуть было не попали под суд военного трибунала, жизнь постепенно вошла в прежнее русло.

Я уже легко принимал на слух и передавал на ключе цифровой и буквенный тексты со скоростью 18-20 групп в минуту. Довольно сносно разбирался в схемах радиостанций, мог быстро устранять типичные неисправности в передатчиках, приемниках и силовых установках, разбирался во всех типах самоле тов, тактике связи и тактике ВВС, организации радио, проводной и телеграфной связи, твердо знал стрелковое оружие и гранаты, все уставы, а также правила несения караульной и патрульной службы.

Все мы внимательно следили за событиями на фронтах, радовались, что после разгрома немцев под Сталинградом и победоносной битвы под Курском летом 1943 года Красная Армия уже не уступает своей инициативы. В канун 26-й годовщины Великого Октября был освобожден Киев, затем наши войска вступили в Правобережную Украину и в Белоруссию, а в январе 1944-го освободили Ленинград от вражеской блокады!

Этой весной стали упорно циркулировать слухи, что наш ХВАУС вскоре переедет в освобожденный Харьков. В это же время командование произвело реформирование учебных подразделений, в ходе которого я и добрая половина моих сослуживцев были допущены к выпускным экзаменам на май 1944 года, а остальные оставлялись еще на год обучения и офицерами они станут уже в Харькове, после окончания войны.

После выпускных экзаменов нас послали в близлежащий колхоз для сбора дынь и арбузов. А как только из Москвы пришел приказ о присвоении нам звания «младший лейтенант», выдали числа 10 августа, новенькое обмундирование. По форме одежда была такой же, как и у рядовых, но с той разницей, что гимнастерка и галифе были из английского светлого шевиота, кожаный ремень — пошире, но без медной пряжки со звездой. Выдали суконные пилотки, но мы уже самостоятельно приобрели фуражки, на которые нацепили самодельные проволочные кокарды — «капусты», свитые из проволоки, намотанной на иголку. У меня имелись купленные на базаре хромовые сапоги, а кирзовые я оставил для зимы. Английскую шинель солдатского покроя частный портной перешил (но очень неудачно) по офицерскому образцу. Впоследствии мне удалось поменять ее на нашу, русскую, но большего размера.

Назначение я получил на Закавказский фронт. По дороге в Ташкент я сделал остановку в Мирзачуле, чтобы повидаться с мамой и братишками. Дальнейший мой путь лежал через Ашхабад в Красноводск. Здесь мы с товарищами пересели на пароход и доплыли до Баку, а затем поездом добрались до Тбилиси, где располагался штаб фронта.

У меня была возможность остаться командиром учебного взвода в отдельном батальоне связи 11-й воздушной армии, где уже служили выпускники ХВАУСа. Но я напросился в боевую часть, а таковым тогда был 25-й Краснознаменный истребительный авиаполк, базировавшийся на аэродромах Еревана и Ленинакана. Так что первым местом моей офицерской службы в качестве командира радиовзвода стал поселок Нароговит, находившийся в нескольких километрах от столицы Армянской ССР, где располагался и мой 501-й батальон аэродромного обеспечения (БАО).

Выполняя указания командира роты мл. лейтенанта Николая Карпенко (выдвиженца из сверхсрочнослужащих), я принял личный состав, в том числе четверо девушек-радисток, мощную радиостанцию II-AK, установленную на втомашине «ЗИС», и две переносных, включая американскую В-100, (работающую от «солдат-мотора», то есть от вращения вручную динамомашины, вырабатывавшей электроэнергию), ции, так долго дружившей с гитлеровским правительством, и заставившей правительство СССР держать в Закавказье войска, столь необходимые в борьбе с фашистской Германией.

К счастью, через неделю после взятия нашими войсками Берлина фашистская Германия капитулировала. Об этой великой победе советского народа мы узнали часа в два ночи, проснувшись от пулеметных очередей, раздававшихся со стоявшего неподалеку бронепоезда. Какой-то офицер-шутник в коридоре нашего общежития прокричал: «Война с Турцией началась!» И мы на первых порах поверили этому… Когда же выяснилась действительная причина всеобщего переполоха, мы, группа офицеров, поехали на подвернувшейся полуторке в центр Ленинакана. Народ здесь ликовал во всю, и нас как военных на радостях угощали домашним вином.

Вечером 9 мая в центре Казачьего городка была сооружена сцена, на которой выступали оркестры, танцоры и певцы. Даже я отважился с девушкой-радисткой выйти на эту сцену и исполнить дуэтом знаменитую «Землянку».

Многие, в том числе и я, радовались великой Победе со слезами на глазах. Мой отец, Александр Васильевич Трофимов, так и погиб весной 1942-го на полях Смоленщины. И я до сих пор не смог установить, где же именно покоится его прах.